Новая философская энциклопедия - белый андрей

Для философского становления Белого характерны поляризация сознания и одновременная интенсификация его полюсов. Даже во внешних фактах биографии отображена эта дуальность: автор «Симфоний» и экстравагантный апокалиптик не только уживается со студентом-естественником, но оба пытаются найти точку имманентности и органической взаимосовместимости. Любопытно сопоставить в этой связи статьи «Священные цвета» (1903) и «Принцип формы в эстетике» (1906), вошедшие впоследствии в книги «Символизм» (1910) и «Арабески» (1911): если одна в экзальтированных тонах излагает стихийнотеософскую символику цвета, то вторая пытается объяснить творческий метод Ибсена и Гёте с помощью закона Бойля — Мариотта. Этой поляризованностью сознания отмечены и вехи философского ученичества Белого, с одинаковым напряжением погружающегося в эксцессы логического и алогического, рационального и иррационального—в линиях: Шопенгауэр, Ницше, Веданта, историческая теософия, с одной стороны, и Кант, Риккерт, Коген, естествознание—с другой. Решающее значение в осознании этого противостояния и вырастании из него философии символизма, которую Белый исповедовал всю жизнь (см.: Белый А. Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития. Arm Arbor, 1982), сыграла встреча с Вл. Соловьевым, незадолго до смерти последнего. Урок Соловьева—воплощенность логического (как таинство философского причастия), а не просто его мыслимость— предопределил весь философский пафос Белого, исходным пунктом которого оказывалась не философия сама по себе, а личность философа как первофеномен мыслимых им идей, иными словами, не синтез (соположение идей в рассудке), а символ (соединение идеи с жизнью). «Вот ответ для художника: если он хочет остаться художником, не переставая быть человеком, он должен стать своей собственной художественной формой» (Белый А. Символизм. М., 1910, с. 453). В решении этой задачи, технически обозначаемой как «символизм», или «антропософия», или «плюро-дуо-монизм», крайности рационализма и иррационализма преодолеваются не теоретически (в ущерб жизни), но и не «жизненно» (в ущерб теории), а символически, т. е. в праксисе личной жизни, отождествившей себя с познанием. Статья «Эмблематика смысла», представляющая собой «кантианскую» эмблему «соловьевского» смысла (о ней высоко отозвался Г. Риккерт), в этом смысле ничуть не менее биографична, чем позднейшая трилогия воспоминаний. «Эмблематика смысла» — своего рода апофатическая философия, испытующая на самых передовых образцах современной философской мысли Запада (к которым Белый до знакомства с Р. Штейнером относит в первую очередь Баденскую школу неокантианства) возможности и границы теоретической философии и знаменующая—вместе с Ницше, но с другого конца—переход к нигилизму как конечному пункту всякой только теоретической философии. «В нашей воле сказать: «Нет ничего». Но мы—не слепые: мы слышим музыку солнца, стоящего ныне посреди нашей души, видим отражениеего в зеркале небосвода; и мы говорим: «Ты—еси» (там же, с. 84). Встреча с Штейнером в мае 1912 и решение стать его учеником были в этом смысле судьбой, обусловленной необходимостью чисто философского порядка.

Антропософской транскрипцией «Эмблематики смысла» стала написанная в 1915 книга «Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззрении современности» (уникальная философскоязычная параллель к «Петербургу», демонстрирующая на этот раз не «поток сознания», а «поток сознательности»). Внешний, полемический, пласт книги представляет собой полемику с антиштейнеровской книгой Э. Метнера «Размышления о Гёте» (1913); по существу же речь идет о продолжении тем «Эмблематики смысла» техническими средствами одновременно пишущегося «Котика Летаева». Если тема повести (наиболее ранняя, беспамятная стадия детства) осиливается в праксисе расширения памяти до нулевого мига рождения и даже минус-нулевого состояния дорожденности, то тема философского трактата (логика как творимый мир, где «буду я, когда буду я,— логическим индивидом, образом и подобием Логоса».— Белый А. Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззрении современности. М., 1917, с. 256) осуществляется в опыте расширения познающего интеллекта до сфер, находящихся по обыкновению в компетенции мистики. Характерен отзыв Штейнера о книге (с которой он был знаком в устном изложении самого Белого и по переводу отдельных ее глав) в берлинской лекции от 19 июня 1917; «Один из наших друзей попытался соединить написанное мною в моих книгах о Гёте с тем, о чем я однажды говорил здесь в лекциях о человеческом и космическом мышлении. Он написал об этом книгу по-русски, очень необычную русскую книгу. [...] Я убежден в том, что среди определенного круга людей книга эта будет чрезвычайно много читаться. Но если бы ее перевели на немецкий или другие европейские языки, то люди нашли бы ее смертельно скучной, так как у них нет никакого органа для ювелирно выгравированных понятий, для чудесной филигранной отделки понятий, которая в этой книге бросается в глаза. Вот это-то и совершенно необычно, что в развивающемся русском характере выступит нечто совсем иное, чем в прочей Европе, что мистика и интеллектуальность будут жить в нем не раздельно, как в прочей Европе, а (...] появится нечто абсолютно новое: интеллектуальность, которая в то же время есть мистика, и мистика, которая одновременно есть интеллектуальность» (Steiner R. Menschliche und menschheitliche Entwicklungswahrheiten. Domach, 1982, S.59f.).

В целом философский мир Белого лучше всего характеризуется двумя факторами: отсутствием какой-либо систематизированности и стилем. Следующая фраза из воспоминаний Ф. Степуна могла бы вполне отвечать сути дела, не будь она навеяна абсолютной чужеродностыю духовного диспозитива: «Белый всю жизнь носился по океанским далям своего собственного я, не находя берега, к которому можно было бы причалить» (Степун Ф. Встречи. М., 1998, с. 160). Несостоятельность этого (с определенной точки зрения, впрочем, вполне правомерного) образа заключается уже хотя бы в том, что, вывороченный наизнанку, он с ничуть не меньшей правомерностью трансформируется в свой противообраз, так что философа, не могущего причалить к берегу, странным образом корит за это философ, даже еще и не отчаливший от берега. Как бы ни было, несомненным в специфике философствования Белого остается абсолютизированный поиск, сопровождаемый сознательно поволенной подозрительностью ко всему твердому и контурированному. И ищется при этом вовсе не берег, а стиль плавания (момент, с необыкновенной остротой увиденный Г. Шпетом: «От нас теперь потребуется стиль. До сих пор мы только перенимали. [...] Ответственный подвиг принимает на себя Андрей Белый преждевременным выполнением обетования — потому что стиль может явиться только после школы».— Шпет Г. Соч. М., 1989, с. 355—56). Философия Белого (несуществующая для большинства философов), а также его антропософия (непонятная или неприемлемая для большинства антропософов) адекватно воспринимается не в ее понятийно-смысловом фетишизме, а в движении и ритме стиля. Понятия здесь Не больше, чем негативные эмблемы некоего текучего смысла, который относится к ним как ритм к метру или как звучащая музыка к нотной записи. И если каждый великий писатель, по словам Ж. Делеза, является «всегда как бы чужестранцем -в языке, на котором он выражается, даже если это его родной язык», так что «стиль—это иностранный язык в языке» (Deleuze G. Critique et clinique. P., 1993, p. 138, 142sq., со ссылкой на Белого), то в философско-антропософской «иностранности» мысли Белого приходится винить не «философа» или «антропософа» Белого, а «великого писателя» Белого, его стиль, который порожден не потребностями оригинальной эстетики, а фи-экологией творимых познаний: «Послушайте, размышляли ли вы до блистающей «искры из глаз»? Если—нет, рассмеетесь наверное вы надо мною; но вы не философ тогда; философия есть живая страна, преисполненная невыразимых ландшафтов» (Белый А. Кризис культуры.—В кн.: Он же. На перевале. Берлин, 1923, с. 153). Нет сомнения, что с точки зрения философской ортодоксии подобные критерии никак не могут стать предметом серьезного обсуждения, но, с другой стороны, столь же очевидно, что только они способны решать там, где философия доходит до своего предела и «заставляет услышать крик в видимых вещах» (Ж. Делез). То, что философия Белого игнорируется цеховыми философами, есть недоразумение, мотивированное их вполне понятным нежеланием видеть ее в одном ряду со своими философиями. Недоразумение исчезает тотчас же, если согласиться, что с этой философией надо считаться не «коллегиально», а тематически. Отношение философов к ней строилось бы тогда по аналогии с отношением литературных критиков к романному творчеству Белого, именно: она могла бы стать сама темой философского исследования—как покушение на исконно философскую проблематику с абсолютно годными средствами: «Самое мое мировоззрение—проблема контрапункта, диалектики энного рода методических оправ в круге целого; каждая, как метод плоскости, как проекция пространства на плоскости, условно защищаема мною; и отрицаема там, где она стабилизируема в догмат; догматов у меня не было, ибо я символист, а не догматик, то есть учившийся у музыки ритмическим жестам пляски мысли, а не склеротическому пыхтению под бременем несения скрижалей. [...] Пока не усвоен стержень моего мировоззрительного ритма, бойтесь полемики со мной; всегда могу укусить со стороны вполне неожиданной; и укусив, доказать по пунктам (гносеологически), что я поступил не вопреки мировоззрению своему, а на основании его данных, ибо мировоззрение мое для вас весьма туманная штука; оно ни монизм, ни дуализм, ни плюрализм, а плюро-дуо-монизм, то есть пространственная фигура, имеющая одну вершину, многие основания и явно совмещающая в проблеме имманентности антиномию дуализма, но—преодоленного в конкретный монизм» (Белый А. На рубеже двух столетий. М.—Л., 1930, с. 187—188).